Неточные совпадения
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на
солнце. «
О чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?»
подумал Левин, не догадываясь, что мужики не переставая косили уже не менее четырех часов, и им пора завтракать.
Обливавший его пот прохлаждал его, а
солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не
думать о том, что делаешь.
Вдали все еще был слышен лязг кандалов и тяжкий топот. Дворник вымел свой участок, постучал черенком метлы
о булыжник, перекрестился, глядя вдаль, туда, где уже блестело
солнце. Стало тихо. Можно было
думать, что остробородый дворник вымел арестантов из улицы, из города. И это было тоже неприятным сновидением.
Эти размышления позволяли Климу
думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее
солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и
думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
И не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет
солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было
думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы»,
о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
Обломов был в том состоянии, когда человек только что проводил глазами закатившееся летнее
солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая взгляда от зари, не оборачиваясь назад, откуда выходит ночь,
думая только
о возвращении назавтра тепла и света.
«Пусть завтра последний день мой, —
думал бы каждый, смотря на заходящее
солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль
о загробной встрече.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет
думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и
солнце в конце ее… А?.. что читают?»
Чуть только начало светать, наш бивак опять атаковали комары.
О сне нечего было и
думать. Точно по команде все встали. Казаки быстро завьючили коней; не пивши чаю, тронулись в путь. С восходом
солнца туман начал рассеиваться; кое-где проглянуло синее небо.
Поп Макар тревожно поглядывал на
солнце и
думал о том, управится ли дома попадья во-время.
Через 5 минут мы были уже на аэро. Синяя майская майолика неба и легкое
солнце на своем золотом аэро жужжит следом за нами, не обгоняя и не отставая. Но там, впереди, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки старинного «купидона», и это как-то мешает. Переднее окошко поднято, ветер, сохнут губы, поневоле их все время облизываешь и все время
думаешь о губах.
Но утром днесь поглядаю свысока на землю сего Пизонского да
думаю о делах своих, как вдруг начинаю замечать, что эта свежевзоранная, черная, даже как бы синеватая земля необыкновенно как красиво нежится под утренним
солнцем и ходят по ней бороздами в блестящем пере тощие черные птицы и свежим червем подкрепляют свое голодное тело.
Меня удивило, что Пепко отнесся совершенно безучастно к закату «нашего
солнца», а занят был главным образом рассмотрением пуантовой «зоологии». По крепко сжатым губам и нахмуренным бровям было видно, что он серьезно
думал о чем-то.
Их любовь к природе внешняя, наглядная, они любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже
думают о своих пошлых делишках и спешат домой, в свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу города, на свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным
солнцем…
Покупателей было немного, и Лунёв, сидя у двери на стуле, грелся в лучах весеннего
солнца и отдыхал, ни
о чём не
думая, ничего не желая.
Тут он сел в кресло перед письменным столом и, прежде чем взяться за перо, минуты три
думал о чем-то, заслонив глаза рукою, как от
солнца, — точь-в-точь как это делал его сын, когда бывал не в духе.
Музыка, рассказ
о театре, смех и говор празднично одетой толпы людей, весеннее небо, пропитанное
солнцем, — опьяняло Климкова. Он смотрел на Якова, с удивлением
думая...
— Но вы все-таки не
подумайте, что я пришла к вам собственно с докладом
о солнце! Я — эгоистка и пришла наложить на вас обязательство.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на
солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги
о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что
думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
Андрей. Ну, довольно, довольно… (Утирает лицо.) Я всю ночь не спал и теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом лег, но ничего не вышло.
Думал о том,
о сем, а тут ранний рассвет,
солнце так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку с английского.
Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось
солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно
думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал её по спине и, ухмыляясь, спрашивал...
И вот перед этими людьми встает вопрос: искать других небес. Там они тоже будут чужие, но зато там есть настоящее
солнце, есть тепло и уже решительно не нужно
думать ни
о сене, ни
о жите, ни об огурцах. Гуляй, свободный и беспечный, по зеленым паркам и лесам, и ежели есть охота, то решай в голове судьбы человечества.
— Ты знал, мой возлюбленный, жен и девиц без числа, и все они были самые красивые женщины на земле. Мне стыдно становится, когда я
подумаю о себе, простой, неученой девушке, и
о моем бедном теле, опаленном
солнцем.
Полотно покрыло мольберт с картиной, а я все сижу перед ним,
думая все
о том же неопределенном и страшном, что так мучит меня.
Солнце заходит и бросает косую желтую полосу света сквозь пыльные стекла на мольберт, завешенный холстом. Точно человеческая фигура. Точно Дух Земли в «Фаусте», как его изображают немецкие актеры.
Шаховской представлял из себя большую копну сена, на которой лежала голова, покрытая белой фуражкой с длинным козырьком от
солнца, из-под которого торчал длинный, птичий его нос, готовый, казалось, клюнуть подбородок; он не выпускал из рук удилища, но в маленьких и прищуренных его глазах можно было заметить, что он
думает не об рыбе, а скорее
о каком-нибудь действующем лице в своих «Игроках»…
Цветаева(улыбаясь Поле). Запела коноплянка… Ты знаешь, Таня, я не сантиментальна… но когда
подумаю о будущем…
о людях в будущем,
о жизни — мне делается как-то сладко-грустно… Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день… Знаешь — бывают такие дни осенью: в ясном небе — спокойное
солнце, воздух — глубокий, прозрачный, вдали всё так отчетливо… свежо, но не холодно, тепло, а не жарко…
В блеске
солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и
думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
— Помнишь наш разговор
о севере и юге, еще тогда давно, помнишь? Не
думай, я от своих слов не отпираюсь. Ну, положим, я не выдержал борьбы, я погиб… Но за мной идут другие — сотни, тысячи других. Ты пойми — они должны одержать победу, они не могут не победить. Потому что там черный туман на улицах и в сердцах и в головах у людей, а мы приходим с ликующего юга, с радостными песнями, с милым ярким
солнцем в душе. Друг мой, люди не могут жить без
солнца!
И какими странными путями шла эта мысль:
подумает он
о своем давнем путешествии по Италии, полном
солнца, молодости и песен, вспомнит какого-нибудь итальянского нищего — и сразу станет перед ним толпа рабочих, выстрелы, запах пороха, кровь.
Заходящее
солнце освещало восковое исхудалое лицо мальчика; он лежал, наморщив брови, как будто скорбно
думая о чем-то, — а я, его убийца, смотрел на него…
Солнце взошло, но играло оно или нет, Горчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал,
о чем-то
думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Всякий человек,
думая о том, что он такое, не может не видеть того, что он не всё, а особенная, отдельная часть чего-то.И, поняв это, человек обыкновенно
думает, что это что-то, от чего он отделен, есть тот мир вещественный, который он видит, та земля, на которой он живет и жили его предки, то небо, те звезды, то
солнце, какие он видит.
Времени и пространства нет: и то и другое необходимо нам только для того, чтобы мы могли понимать предметы. И потому очень ошибочно
думать, что рассуждения
о звездах, свет которых еще не дошел до нас, и
о состоянии
солнца за миллионы лет и т. п. суть рассуждения очень важные. В таких рассуждениях нет ничего не только важного, но нет ничего серьезного. Всё это только праздная игра ума.
Хорошо бывает человеку
подумать о том, что он такое со своим телом. Тело это кажется большим, если сравнить его с блохой, и крошечным, если сравнить его с землей. Хорошо
подумать еще
о том, что и земля-то вся наша — песчинка в сравнении с
солнцем, и
солнце — песчинка в сравнении с звездой Сириусом, а Сириус — ничто в сравнении с другими, еще бóльшими звездами, и так без конца.
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и
думал только
о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи.
Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего
солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он остался и при
солнце…
Они, может быть, умрут завтра; зачем они
думают о чем-нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг, по какой-то тайной связи мыслей, живо представился спуск с можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи
солнца и песня кавалеристов.
«Князю Андрею вдруг стало отчего-то больно. День был так хорош,
солнце так ярко, кругом все так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хочет знать про его существование и была довольна и счастлива какой-то своей отдельной, — верно глупой, — но веселой и счастливой жизнью. «Чему она рада?
О чем она
думает? Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных.
О чем она
думает? И чем она счастлива, — невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей».
— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я знаю, кто
о тебе
думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете
солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
— Гм… Я бы с большим удовольствием предоставил это удовольствие вам… Нет, Алексей Павлович, раньше было лучше. Бывало, придет двадцатое число — расписывайся у казначея и получай жалованье, ни
о чем не
думай. А теперь — дождь,
солнце, мороз, от всего зависишь. А главная наша боль, — народу нет. Нет народу!
Высоко над полями стояло небо и тоже смотрело в себя; где-то за спиной Юрасова заходило
солнце и по всему простору земли расстилало длинные, прямые лучи, — и никто не смотрел на него в этой пустыне, никто не
думал о нем и не знал.
Монах остановился и,
о чем-то
думая, начал смотреть на нее…
Солнце уже успело зайти. Взошла луна и бросала свои холодные лучи на прекрасное лицо Марии. Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают
о луне! При луне женщина во сто крат прекраснее. Прекрасные черные волосы Марии, благодаря быстрой походке, рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей, вздымавшейся груди…Поддерживая на шее косынку, она обнажила руки до локтей…
Жара стояла нестерпимая,
солнце пекло вовсю… К тому же десятилетний Юрик был тяжелым, крупным мальчиком, и нести его было нелегко. По лицу бедного Фридриха Адольфовича текли ручьи пота и глаза его выражали мучительную усталость. Бедный толстяк еле-еле передвигал ноги под чрезмерной тяжестью своей ноши. Но он не
думал о себе. Все его мысли сосредоточились на несчастном ребенке. Он совсем позабыл
о том, как много неприятностей и горя причинил ему этот ребенок за короткое время его пребывания на хуторе.
Председатель, не старый человек, с до крайности утомленным лицом и близорукий, сидел в своем кресле, не шевелясь и держа ладонь около лба, как бы заслоняя глаза от
солнца. Под жужжанье вентиляции и секретаря он
о чем-то
думал. Когда секретарь сделал маленькую передышку, чтобы начать с новой страницы, он вдруг встрепенулся и оглядел посовелыми глазами публику, потом нагнулся к уху своего соседа-члена и спросил со вздохом...
Всю ночь до утра провел он, не
думая даже
о сне. Его била нервная лихорадка, и первые лучи
солнца застали его в страшной внутренней борьбе.
Пригреваемый весенним
солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни
о чем не
думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Так он рассудил и в одно время оттого, что все смотрел на
солнце а все
думал о нем, потерял и зрение и разум.
Князю Андрею вдруг стало от чего-то больно. День был так хорош,
солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какою-то своею отдельной, — верно глупою — но веселою и счастливою жизнию. «Чему она так рада?
о чем она
думает? Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных.
О чем она
думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.